Эту забавную, на мой взгляд, и даже в некотором роде поучительную историю мне рассказал мой давний добрый знакомый Василий Степанович Патутин. За восемьдесят два года его жизни с ним случалось немало веселых и грустных историй, но эту избирательная память почему-то сохранила особенно четко – с малейшими подробностями и пережитыми чувствами. Точно так же я постараюсь пересказать ее и вам, дорогие читатели…
«Как-то в начале лета, во время очередной встречи с моим свояком Василием,- начал он свое повествование, — решили мы с ним, что не помешало бы нам, будучи уже не один десяток лет на законном пенсионном отдыхе, как-нибудь собраться, да съездить в родные алтайские края (мы были с ним земляками), повидаться со старыми добрыми приятелями и родственниками, пока, мол, и мы, и они еще живы-здоровы. После настоящей деревенской баньки да за неспешной приятной беседой нам было что повспоминать при встрече за «рюмкой чая», то бишь, отличной самогоночки, изготовлением которой славилась моя гостеприимная старшая сестра Нина.
Была и еще одна цель: прикупить, как это было уже не раз, в той деревеньке, испокон веков разводившей породистых свиней, небольшого кабанчика на откорм, а потому ехать мы решили, конечно же, не на перекладных автобусах и электричках, а на моей машине. То, что и машинёшка моя, и мы сами были для путешествий дальше родного порога по возрасту и состоянию здоровья уже, мягко говоря, не совсем пригодными, нисколько нас с Васей не смущало.
На дворе благоухало разомлевшее от тепла и истомы лето, техническое состояние моей старушки — «двойки» не внушало опасений, поскольку я всегда добросовестно следил за техническим состоянием машины, дорога от города Прокопьевска до соседнего района Алтайского края представлялась настолько простой и короткой, что, казалось, до желанной цели было рукой подать. А потому мы со свояком чуть-ли не пузырились радужным настроением в предвкушении того короткого счастья, что ожидало нас в предстоящие два-три дня, начиная прямо с того момента, едва мы тронемся в путь. Наверное, похожие чувства обуревают замысливших нечто «этакое» бедокуров-детей, в нетерпении поджидающих удобный для этого момент, и уверенных в том, что за совершенное хулиганство их не схватят за руку. Мы не были хулиганами — мы были просто двумя слегка выжившими из ума стариканами, придумавшими повод сбежать в гости на несколько денечков в свое детство от опостылевшей старости, сварливых жен, неугомонных внуков, навалившихся болезней и немощей. Мы вовсе не искали приключений – они сами нашли нас.
Почти всю дорогу взбудораженные предстоящей встречей воспоминания о прошлом не давали нам покоя. Из памяти прямо-таки хлынули давние, казалось бы, уже напрочь заслоненные последующими наслоениями неумолимо текущей жизни, события, лица, эпизоды. Один за другим на нашем пути мелькали за окном и оставались позади города и поселки. Словно повидло по краюхе хлеба территориально размазанные во все стороны своими пригородными окраинами, шахтами и разрезами города Прокопьевск и Киселевск, аккуратные разноцветные кубики домов и магазинов города Белово, вот уже и телеутский поселок Шанда, который мы помнили еще деревенькой, мелькнул за окном слева. Сразу же за ним, будто стесняясь своей унылости, буквально в течение нескольких минут выпихнул нас за пределы своей городской черты показавшийся нам маленьким и весьма непривлекательным город Гурьевск. Вот уже и припорошенные красновато-бурой пылью от расположенных неподалеку рудничных карьеров крыши частных домов Салаира утонули в пыли грунтовых дорог. Вдоль обочины шоссейной ленты по обе стороны до самого горизонта разлеглись меж небольших овальных сопок разноцветные лоскуты разнотравья, перемежающиеся с четкими прямоугольниками вывернутых пахотой из земли жирных кусков чернозема, с нежно-зелеными полотнами пока еще не цветущей молочно-розовой пеной гречихи, солнечно-желтой горчицы, месяца два оставалось и до бежевой зрелости вызревших хлебов. Небольшие, но часто встречающиеся прямо посредине этой луговой идиллии березовые рощицы выглядели прекрасным дополнением к написанному природой и человеком живописному пейзажу, искусно, словно бордюром, окаймленному вдоль дорог мощными, лет пятидесяти от роду, стройными, разметавшими на фоне небесной вышины шапки роскошных пышных темно-зеленых кудрей, красавицами-соснами.
«Степаныч, — нарушил восторженное молчание мой свояк, — а ведь нет ничего краше нашей родной земли! Погляди-ка, какая благодать кругом! Останови машину, давай выйдем, надышимся да наглядимся этой красотищей. Жить-то нам с тобой, Степаныч, осталось, как говорится, всего два понедельника, грех напоследок не насладиться таким подарком природы. С наших балконов бетонных клетушек мы с тобой такого не увидим никогда».
Мы вышли. Говорить не хотелось, все казалось ненужным пустословием, хотелось лишь полной грудью вдыхать, жадно, ненасытно впитывая не только глазами, но и каждой клеточкой своего тела все, что открывалось взору. Наш дальнейший путь протекал в немом созерцании окрестностей. Обоих наполняло какое-то удивительное ощущение, будто душа наша росой умылась…
А вот и знакомые родные места. Мы подъезжали к старому, полузаброшенному погосту. Когда-то здесь, за Салаиром, неподалеку от леспромхоза, располагался поселок, который называли Новостройкой, он образовался в годы Советской власти. В нем не один десяток лет проживали рабочие леспромхоза с семьями. Когда леспромхоз распался, «приказав долго жить», люди в поисках заработка стали разъезжаться кто куда, постепенно вымерли даже оставшиеся в нем старики и старухи, не желающие трогаться с родных, насиженных мест.
Напоминанием, что когда-то здесь жили люди, осталось лишь расположенное неподалеку от бывшего поселка кладбище. И хотя со временем запустение неизбежно пришло и сюда — обветшали деревянные кресты, покосились памятники, заржавели кладбищенские оградки, нагло укрепила свои позиции на могилах сорная трава, в родительские поминальные дни здесь нередко еще можно было увидеть родственников усопших, приезжающих почтить их память, привести в какой-то относительный порядок место последнего упокоения своих родных и близких, покой которых круглый год охраняли лишь суровые сосны да траурные ели.
Решив сделать короткий перекур у кладбища, мы вышли из машины, с удовольствием распрямили затекшие суставы и вдруг увидели пожилого мужчину, одиноко рвущего чуть поодаль от кладбища какие-то травы. Пучок за пучком он складывал сорванные, довольно высокие растения на согнутую в локте левую руку, приближаясь к нам. Мы подошли к нему сами, поздоровались. Вблизи, глянув на то, что он нарвал, я немного удивился: это была вроде как колба (другое название этого изумительного, с сильно выраженным чесночным привкусом и запахом — черемша). В Алтайском крае она мало где растет, на местные рынки ее для продажи привозят из Кузбасса, из Горной Шории, и цена ее здесь высока. В Кузбассе она очень популярна, ее едят такой, какая она есть, просто вприкуску с солью и хлебом, с мелко порезанной из нее делают простейшие салаты, заправляя сметаной или майонезом, хозяйки из нее также стряпают вкуснейшие пироги с добавлением вареного яйца. А уж под водочку-то она идет, как ничто другое!
Я, как и многие, часто покупаю по весне и в начале лета на рынке пучки этого удивительного растения, о пользе которого даже и говорить не надо, но видел колбу-черемшу в уже обработанном, так сказать, виде – ополовиненной, с обрезанной верхушкой, поскольку в еду обычно употребляются только ее сочные и твердые, похожие на карандаши, стебли. В натуральном виде колбу с красивыми овальными листьями, как правило, не продают, режут даже самую раннюю, совсем еще маленькую, когда в ней и росточку-то еще всего ничего. Охотники за ней имеют на примете в основном в Горной Шории в труднодоступных местах свои делянки и старательно копают, роют по весне даже полуметровые и более снежные сугробы, под которыми прячется еще слабенькая и нежная колбичка. После долгой зимы цена на такой природный деликатес у ее любителей еще выше, но у продавцов товар не залеживается.
Кивнув на растрепанный снопик печально поникших на руке мужика бодылочек, я вежливо поинтересовался: «Цены нет этому удивительному растению. Только вот, вроде бы, не совсем подходящее место вы выбрали для того, чтобы опустошать природные запасы матушки-природы. Кладбище рядом…» Мужичок усмехнулся: «Земля сама знает, где ей родить. Какая разница, где что растет — на клумбе, в тайге или на погосте? Если что-то из этого пользу живому существу принести может, то надо его использовать, изымать, чтобы впустую усилия природы не пропали. Она же, родимая, для нас старается, у нее нет сорняков, все лекарственное, только по уму ко всему этому подходить надо. А это, — он кивнул на уже изъятый им у природы целебный «урожай», — я не для себя – на продажу. По сотне за пучок уходит на базаре влёт, долго не стою. Там не спрашивают, где я это нарвал – в своем огороде или в дремучей тайге, берут, кому надо. А кладбище-то – оно, на мой взгляд, и есть как раз самое экологически чистое место, некоторые проходимцы не стесняются лекарственную траву рвать на продажу даже у загазованных и запыленных дорог… А я свое «месторождение» вот уже несколько лет не меняю на другие, оно меня кормит: несколько пучков продам – и, почитай, целую неделю потом с хлебом, не горюю».
Мне доводы нашего случайного собеседника показались убедительными. Я с интересом осторожно вытянул из его «снопика» один стебелек и недоуменно пожал плечами: надо же – один взмах ножа, и уже знакомое с малых лет растение приобретает совсем иную, непривычную, незнакомую форму! Хоть я и считал себя отчасти деревенским человеком, поскольку детство мое прошло в сельской местности, но никогда в своей жизни мне не приходилось рвать колбу, знал только, что произрастает это удивительно целебное растение в основном где-то в притаежной зоне ближайшего соседа Алтайского края – Кузбасса.
Едва мужичок удалился от нас на некоторое расстояние, мы со свояком, быстренько обшарив глазами близлежащую территорию чужого «месторождения», резво и воровато (а вдруг да мужик увидит и обидится за то, что лишаем его куска хлеба?) присели, на полусогнутых нарезали каждый по приличной толщины пучку, и уже в машине наметили пункт ближайшего привала: усталость и голод требовали перерыва в путешествии.
Аппетитный окорок, прихваченный из дому, не требовал дополнительных стимулов для улучшения пищеварения, но свежесрезанный пучок колбы с заложенными в нем витаминами лишним нам не показался: подкопченное нежное мяско шло на «ура!», сдабриваемое зеленью. Челюстями работали так, что за ушами пищало.
Когда исчезла добрая половина окорока и пучок заметно похудел, мой свояк как-то неожиданно вдруг усомнился, покручивая в ладонях упругий стебелек: «Слышь, Степаныч, вот ем я энту колбу, а чтой-то она, зараза, колбой-то и не пахнет даже. Може, начудил чего мужик тот, подшутковал над нами? Може, и не колба это сроду?» Я, уже сытый и довольный, прикрикнул на Фому неверующего: «Здрасьте, приехали — встречайте! Колбу ему, видите ли, колбой не назвали. Может, тебе ее еще и разжевать, да в рот положить надо было? Да что же это, по-твоему, если не колба?! Ты глаза-то разуй! Удивляюсь я тебе — как вроде бы ты ни разу в жизни колбы не едал, не покупал ее на базаре. Жуй, давай, не боись! А не пахнет она потому, что, видать, молодая еще».
Когда с перекусом было почти покончено, и мы, собираясь продолжить дальнейший путь, заканчивали к предстоящему марш-броску последние приготовления — я собирал мусор в пакет, свояк, торопливо тыкал сочный стебелек в соль, дожевывая оставшийся кусок хлеба, — он вдруг ни с того, ни с сего опять завел свое: «Чтой-то и привкуса у энтой колбы, Степаныч, тоже никакого нету нету, трава-травой… Невесть чего нажрались, прихватит животы в дороге, вот и будет нам с тобой тогда не понос, так золотуха».
«Да ты что в самом-то деле!? — рассердился я, – Доедай, давай! Какой же ты нудный! То вкус ему не тот, то запах! Люди берут, по сотне за пучок платят, а он от бесплатного рыло воротит! Говорю ж тебе, гурману хренову, — это все от того, что не ко времени она сорвана, молодая еще, вот и нет в ней привычной силы, вкуса и запаха. А, может, она такая потому, что земля тут, на кладбище, вроде как сдобрена не коровьим навозом, а сам знаешь чем. Жуй, тебе говорят, не боись!»
Свояк с моими доводами, похоже, вновь не согласился, но дальше продолжать спор не стал. Молчал, насупившись, но остатки пучка все-таки аккуратно и деловито прибрал в сумку – не выбрасывать же добро.
Так мы с ним проехали еще несколько километров и, будучи уже почти у цели, за одним из поворотов неожиданно наткнулись на сидящих у обочины двух пожилых женщин. В ожидании какого-либо, видимо, редко проезжающего по этой притаежной дороге транспорта, они не теряли времени даром, ловко обрезая ножами листву и связывая в тугие пучки вязанки опять-таки все той же колбы. Женщины подняли руки, голосуя. Мы остановились, в надежде признать в них своих землячек (до нашей деревни оставалось всего ничего), и хотя они оказались не из нашего, а из близлежащего соседнего села, мы легкодушно согласились подвезти их до дома. Едва колбишницы устроились на заднем сиденье, в тесном и душном салоне машины сразу же резко запахло характерным чесночно-колбяным запахом. Оказалось, ее наши случайные спутницы часто ходят собирать в этих окрестностях, часть заготовок идет на еду сразу, часть хозяйки пускают на засолку, замораживают, прокручивают с растительным маслом – запасаются на долгую зиму витаминами. Выходя из машины, в благодарность за бесплатный проезд они угостили колбой и нас.
Покрутив в руках два подаренных, уже аккуратно и туго перевязанных тесемочкой увесистых пучка, мой свояк, многозначительно кряхтя, достал из своей сумки тот, который мы с ним не успели доесть. Даже при мимолетном сравнении было очевидно, что эти два растения если и приходятся друг другу какой-то родней, то весьма далекой: наше на колбу едва тянуло с натяжкой. Не сказав ни слова, свояк положил недоеденные остатки «колбы» поверх подаренной, и далее ехал, уже скорбно поджав губы, всем своим видом демонстрируя ожидание внезапного приступа отравления или расстройства желудка. Я, как инициатор и активный исполнитель некоего авантюрно исполненного действа, благоразумно помалкивал. Настроение у обоих было подпорчено…
Добравшись до места, свояк, едва поздоровавшись, первым же делом показал моей сестре остатки сомнительного пучка зелени и спросил – колба ли это, а если не она, то что же это за трава, отчасти похожая на нее? Нина покрутила в ладонях наш пучок и так, и сяк, рассматривая, принюхиваясь к нему, однако, явно не решаясь попробовать на вкус, сосредоточенно помяла ее пальцами, а потом, возвращая, уверенно покачала головой: «Да нет, это вовсе не колба, я даже не знаю, что и сказать вам про это растение… А где и зачем вы это нарвали?»
И тут моего свояка, словно пар, прорвало: «Жуй, Вася, не боись! Ешь, Вася, не боись! – закричал он, передразнивая меня, судорожно вырывая из рук моей сестры пучок и тыча мне им чуть ли не в лицо. – Наелись два дурака! Теперь не знаешь, от чего загнешься! Тоже мне, знаток нашелся, едрит-твою масло, и меня сбил с панталыку! А ведь я, как нутром чуял: запаха, говорю, нет, вкуса тоже нет, не колба энто, как пить дать – не колба! Так его разве переспоришь?! Ешь – и все тут! Мы ведь, Нин, — жалобно сказал он, уже обращаясь непосредственно к моей сестре, проникновенно при этом приложив руку с лже-колбой к тому месту, где у него взволнованно билось расходившееся в гневе и тревоге сердце, — чуть ли ажно не целый стог этого непонятного происхождения силоса сожрали с энтим басурманом, — не глядя, небрежно махнул он в мою сторону растрепавшимся пучком.
– Я ему – стрижено, а он мне – брито! Я ему – не колба, мол, это, а он мне одно талдычит – жуй, давай, говорит, не боись! Я исть-то ем, а сам, Нин, побаиваюсь, вдруг, думаю, да прихватит желудок, вдруг да рвота какая откроется или понос, чё тады делать-то будем? Кругом глухомань, в вашей дыре, поди-кось, докторов и в глаза не видали, а у меня здоровье еще с молоду подпорчено, организм дюже слабый, особо чувствительный ко всякой вредной пище. Ему-то, бугаю, чё сделается? – опять бросил он в мою сторону сердитый упрек, — А за себя я опасаюсь как-то, Нин, не случилось бы каких вредных последствий… Можить, какого-никакого противоядия принять посоветуешь, а?
И ведь, главное-то, я вспоминаю сейчас, что мужик тот, что встретился нам, ни разу ведь не сказал, что, мол, колба это. Так и так, мол, рву, говорит, и продаю на базаре, люди у меня, охотно покупають, и мне как бы хорошо, все на хлеб какие-никакие деньжата. Ну, мы глянули – и как-то так, безо всякого сумления сразу-то: колба и колба.
Степаныч, правда, только подивился вначале, какие длинные и широкие у нее на самом деле листья-то, оказывается, в природе бывают, на веер чем-то похожие. А теперь вот думай и гадай: Бог его знает – зачем люди энту траву по сотне рублей покупають, и от чего ею лечатся? А мы с дури, по-другому не скажешь, напластали ее сколько в руки вошло, да нажрались от пуза. Я только в рот взял, сразу почуял, что колба наша какая-то пресная, так Степаныч-то, холера, все время меня понукал: ешь, говорит, не кочевряжься, на халяву, мол, и уксус сладкий».
Нина, словно отметая высказанные опасения, махнула ладонью, усмехнулась, успокаивая разволновавшегося гостя: «Да охлони маненько, Вась, не надрывайси ты так. Я хоть и обрадовать – не обрадую, но и пугать шибко не стану: трава-то ваша вправду как бы и на колбу похожа, а в то же время и на «вороний глаз» (есть такая травка), смахивает. Опять же, вкус и запах у неё не колбишный, но если бы вы «вороньего глаза» отведали, то вас бы уже никакой доктор не спас, даже если бы у нас тут их целая академия располагалась: больно уж он ядовитый. Видать, какое-то это иное растение, может, и вправду лечебное, раз, говорите, мужик признался вам, что на продажу гонит, а люди покупают. Теперь-то чего уж гадать? Дело, как говорится, сделано… Я думаю, если бы эта трава была какой-то вредной, ваши организьмы сразу бы отвергли ее, все вышло бы, если не рвотой, так поносом, а так-то по всему видать — пронесло, вроде, Бог миловал…
Давайте-ка в баньку сходите лучше, попарьтесь с дорожки, разгоните свои городские кровя и мозги, а то они у вас и без этой травы уже всяческой химией да ерундой напичканы. А опосля — по стопарику первача пропустите с моим Иваном Кузьмичем, да квашеной капусткой, да картошечкой, да домашней сметанкой с творожком закусите, вот и все вам противоядие, и никакая лихоманка вас после этого не возьмёть.
А если лишку какого и съели по незнанию, так что не переварится – то само по себе естественным путем наружу выйдеть, лишнее-то, небось, не задержится. Уборная – вон она, у прясла стоит, — показала Нина куда-то влево, за огороды, — чай, не зима на улице, не примерзнешь, Вася, сиди, сколько надо, пока кишки не очистятся. Так что, действительно, не боись, не забивай себе башку почем зря всякими страстями-мордастями. Мы в войну-то какую только травушку не едали с голодухи, и ни разу криво не наелись, все, слава Богу, выжили. Отдайте вон Милке моей вашу травку, ей что на язык ни попадет — все для пользы, все в молоко переработается», — договорила она, уже забрав из рук Василия и кидая корове в загородку остатки травы.
Уж не знаю, то ли и впрямь трава та оказалась невинной, то ли стопка (да еще и не одна) крепкого самогона с доброй закуской поспособствовали, но только никаких негативных последствий нашего опрометчивого травопоедания не было ни в тот день, ни после. Однако злопамятный свояк до-о-о-лго еще на любое высказанное мною по какому-либо поводу мнение ехидно парировал: «Ну-у.. с тобой не поспоришь, как же — ты же у нас по всем вопросам – первоклассный специалист: все-то ты знаешь, во всем-то ты разбираешься. Особенно в колбе…» И при этом, видимо, не в силах забыть пережитое волнение, неизменно добавлял, многозначительно передразнивая: «Жуй, Вася, не боись, она просто молодая ишшо!..»
Надежда СЕЛЕЗНЕВА.
